Толмачев Борис Венедиктович, инвалид 2 группы по зрению. Житель Новочеркасска. Публикаций – более 20 шт. Из них – 5 книг в прозе, 17 сборников стихов. Произведения также публиковались в альманахах.
Член литературно-поэтических клубов «Вдохновение» при ДК НЭВЗа и «СТИХиЯ» ВОС г. Новочеркасска. Член Союза Литераторов Дона.
Родился 1 марта 1943 года в городе Агдам Азербайджанской ССР, где проживала семья при эскадрилье, в которой служил отец Бориса Венедиктовича. После окончания ВОВ семья вернулась в родной город Новочеркасск. Здесь и протекала дальнейшая жизнь поэта. В 1960 году Борис Толмачев окончил школу и начал работать.
Около года работал столяром, затем поступил в чугунолитейный цех машиностроительного завод им. А.А. Никольского учеником модельщика. До 1969 года работал в литейном цеху, а затем, учась на вечернем факультете НПИ, был вынужден сменить профессию.
После окончания института, работал на инженерных должностях в различных предприятиях. Общий трудовой стаж после окончания работы составил (без нескольких месяцев) 53 года. Женат один раз, двое детей и двое внуков.
Поэзией увлёкся на рубеже далёкой юности, страстно увлёкшись милой девушкой, читающей молодому Борису Толмачеву стихи.
С тех пор, сам пишет стихи и дари их всем любителям поэзии.
Счастливое детство
Представьте Вы себе,
Хлопочущую птичку,
Что червяка найдя,
Несет птенцам в гнездо.
А там, разинув рты,
Орут до неприличья –
Я, мама есть хочу!
Мне! Мне! Мое! Мое!
Отчаянно крича,
Стремясь подпрыгнуть выше,
Толкая брата в бок,
Все тянутся к червю.
Хлопочет птица – мать.
Пред ней жестокий выбор:
На всех один червяк –
Как прокормить семью?
* * *
Припомнив, счастливое детство,
Я выпью хмельного бокал.
Историй подобных немало.
Пусть эта звучит, как вокал
… В сорок седьмом иль девятом году,
В стылой кроватке лежу и «гундю -
Есть хочу! Мама! Дай хлебца кусочек!
- Нет у нас хлеба. Спи, мой сыночек.
- Мамочка! Хлеба не ел я два дня!
Разве ты, мама не любишь меня?
- Нет, я люблю тебя, мой голубочек.
Завтра найду тебе хлеба кусочек!
Знаешь, волчица бежит на восток,
Чтобы добыть детям пищи кусок.
Как добежит, так на самом краю,
В снежном сугробе подымет зарю.
Зорька проснется, снегом утрется.
И по березкам до нас доберется.
Вспыхнет багрянцем неба платочек,
Вот тогда дам тебе хлеба кусочек».
Мамочка, холодно! Видишь у печки,
Что-то темнеет. А там, на крылечке.
Воет волчица –Угу! - да -Угу!
- Нет! Это ветер гоняет пургу!
Вот она плачет, будто щеночек.
Спи, мой хороший! Спи, мой сыночек!
- Мамочка! Холодно! Страшно и жутко!
- Ты ж у нас храбрый! Спи, мой малютка!
…Печка остыла. Погас в ней кизяк.
Дым глаза ест, не усну я никак.
Мама! Темно как! Не видно ни зги!
Ты хоть фитиль в керосине зажги!
Дров разве нет, мама? Где же весна?
Я ведь дрожу, мне совсем не до сна.
Знаешь, когда доживём до весны,
Зазеленеют деревья, кусты.
А на дорожке, за нашим окошком,
Вырастет травка – калачик, горошек.
С Верой, Надеждой пойдешь ты гулять,
Будешь калачики там собирать,
Солнышко ручки и ножки согреет…
- Мама, подушка моя леденеет!
Мама! Ты хоть к Иванковым зайди,
Денег на хлеб до получки займи,
Знаешь, они нам наверно родня!
- Нет, не родня, но спасают меня!
Мама! Ты плачешь? Со мной полежи!
Снова про Сталина мне расскажи!
Правда, что он самый добрый? И видит:
Всё, всё с Кремля? И он нас не обидит?
- Правда, что он снизит цены? Скажи!
- Ладно! Скажу! А ты тихо лежи!
Сталин! Великий! Сидит он в Кремле.
Все, все он видит в Советской стране.
Он нас всех любит! Он улыбнется –
Слава Вождю! Отовсюду несется.
Вот он увидит страданья мои,
Цены он снизит для всей, всей страны!
Станет жить легче и я, голубочек,
Может куплю тебе кекса кусочек!
Я задремал. Кремля звёзды горят.
Вера с Надеждой тихонечко спят.
Спит тишина. Спит давно уж весь дом.
Лишь бы сумели проснуться, потом…
Вдруг, словно с неба яркий поток,
Вижу, дает Сталин кекса кусок.
Я, как учили, «Спасибо!» шепчу,
Мне бы кекс съесть, а я есть не хочу.
Мне стало жарко, я будто в огне.
Вдруг задрожал – снова холодно мне.
Нос мой не дышит, горло саднит,
Рядом усталая мама не спит.
Брат и сестра – те давно уже спят.
Мне же, вдруг стала тесной кровать.
Весь я вспотел, я горю, я дрожу.
Будто на печке горячей лежу.
Уксусом мама намочит платочек.
На лоб приложит - Спи, мой сыночек!
Рядом мать ляжет, обнимет меня.
Сверху – лохмотья, дрожим и ждем дня!
* * *
Вновь я проснулся, седой я совсем.
Снилось мне, будто я кекс сладкий ем.
Снились друзья, снилась нежная мать.
Жаль, что во сне не всех смог увидать.
Что не увидел, то память моя
Мне дорисует под слезы дождя.
Детство умчалось, его не вернуть.
Жаль, что нельзя повторить жизни путь.
2009
Я здесь, мама, России служу…
(Воинам – "Афганцам")
Память нервы тревожит упрямо...
Сквозь неясный предутренний свет,
Вновь мне грезятся горы Афгана.
И друзья тех моих юных лет…
Солнце в горной речонке искрится.
Горло ссохлось. Язык, как наждак.
Мне б холодной водицы напиться.
Но к воде не добраться никак…
Жажда жжёт! Рядом раненый стонет...
Я терплю! …Не пробиться здесь мне...
Здесь «Афган»! …Здесь под Богом мы ходим!
Два «двухсотых» прильнули к реке…
Шурави! …Окружён ты! …Сдавайся! …
Хочешь жить? …Хочешь пить, Шурави? …
Тень мелькнула и выстрел раздался…
И «Душманы» опять залегли…
Хорошо, что есть два пулемёта.
Да гранаты ещё про запас…
К нам на помощь спешит наша рота.
Наш единственный кажется шанс…
День ползёт. Жжёт неистово солнце.
Зноем скал, раскалённых дышу.
А в мечтах, мысль домой к маме рвётся –
Всем привет! …Я в Сибири служу! …
Наша часть в Забайкалье далёком…
Тишина здесь... Багульник цветёт...
Сосны в небо упёрлись высоко…
И ручей с водой чистой течёт! ...
Я не вправе писать домой правду,
Где служу и как служба идёт.
Может даст Бог спасут нас всех завтра,
Если только прорвётся к нам борт.
Бой идёт! …Нам бы день продержаться...
Зорьку б встретить! Да ночь простоять!
Да живыми б! … Живыми б остаться! …
Да замене б позицию сдать! …
Овод кровь мою пьёт, не напьётся…
Всё над раной жужжит – Жу, жу, жу! …
Жажда жжет. Стон домой к маме рвется –
Я здесь, мама, России служу!..
2013
Женщинам плакать разрешается
Опять среди ночи что-то, словно невыплаканные слёзы, горько сжало моё горло. Святый Боже! Святый Спаситель! Святый безгрешный! Ангел светлый, спаси и помилуй нас! – эти мольба, этот плач, стон, шёпот, вдруг пробуждают меня. Я весь дрожащий от жуткого холода, только что окунулся в тёплые, согревающие морские волны и вдруг этот стон, этот плач.
Я вдруг со страхом понимаю, что это плачет и молит о помощи, о спасении мама. И тут же со стыдом осознаю, отчего стало несколько теплее моим, почти уже превратившемся в холодные ледышки, ногам. Я весь дрожу от этого, всюду проникающего, под прикрывающие меня лохмотья, холода. И вновь слышу плач мамы, и тоже задыхаюсь от сковавших и без того моё простуженное горло слёз. Нос мой давно уже не дышит. А теперь ещё и эта судорога страха и горя сковала моё горло. Я не могу дышать, я задыхаюсь, но всё ещё делаю вид, что сплю. Слышу, как мама тихонько встаёт, подходит ко мне, заботливо прикрывает меня сверху ещё одной тряпкой, это мамино уже достаточно поношенное пальто. При этом она, пощупав мои ноги, определяет причину возникновения этих тёплых волн. Я, охваченный стыдом, притворяюсь, что крепко сплю. И даже задыхаясь, сдерживаю своё дыхание. Мама ложится в свою холодную постель и вновь, плача, посылает всем святым свои мольбы о спасении. Я, приоткрыв глаза со страхом смотрю в тёмный угол нашей промёрзлой комнаты, где по моему представлению должны находиться эти святые Защитники и Спасители. Мне мама давно уже рассказывала, что они там существуют и строго за нами следят. Следят за тем, чтобы мы не совершали различных недостойных проступков. Я уже твёрдо знаю, что нельзя брать чужого и, даже если очень хочется, нельзя брать даже крошку хлеба. С некоторым страхом я смотрю туда в угол, и ожидаю, когда же они незаметно подбросят нам охапку дров, чтобы разжечь нашу уже два месяца нетопленную печку. Уже в полудрёме я вновь слышу эти мольбы мамы о спасении обращённые к Светлому Ангелу и тоже сквозь подступившие слёзы мысленно шепчу – Светлый Ангел! Помоги нам! – и, наконец, вновь засыпаю. Кто-то же спас нас! Мы голодные и замерзающие всё же выжили в эту ночь! Утром я проснулся рано и вновь сразу вдруг ощутил результат своего ночного плавания. Вставать не хотелось. Наконец мама, проводив на занятия голодных брата и сестру, стала подымать меня. Надо идти в детский садик. Там меня хоть покормят. А Люська, наверное, опять упадёт в школе от голодного обморока. Мама, вытащив меня из этого своеобразного не очень-то приятно пахнущего кокона, вздохнула и опять произнесла – Ну, и как мы это всё будем сушить! Да у тебя ещё и температура! Ладно, сегодня в садик не пойдёшь! Куда с таким горлом и такими соплями?.. Мама стащила с меня мокрые майку и трусы и я, совершенно голый, стоя на ледяном полу, отвернулся от неё, чтобы несколько спрятать то, чем мальчики отличаются от девочек. Меня колотил озноб, пока мама надевала на меня сухие майку и трусы. Ложиться в постель я уже не мог, слишком впечатляющий там был океан. Одев всё свои тряпки, в том числе и пальто с шапкой, я сел на табурет возле ледяной печки, в надежде хоть немного согреться. Ладно, ты посиди, а я сбегаю в детсад, скажу, что ты заболел! – сказала мама, и, одев своё пальтишко выскользнула из нашей голубой от наледи на стенах комнаты. Дрожь, колотившая меня. Не унималась. От холода даже стучали зубы. Всё, я дольше не мог так сидеть. Так ведь можно ж совсем замёрзнуть. Неужели, те Святые и Ангелы, что подсматривают за мной из покрытого льдом угла комнаты ничего не придумают, чтобы хоть немножечко согреть меня. Пойду во двор. Я уже не могу больше терпеть этот холод. Благо одеваться уже не надо. Я и так, уже одет во всё, что у меня есть. Во дворе сияло солнце, но мороз крепко щипал нос и щёки и особенно пальчики на руках. Перчаток у меня вовек не было, а спрятав пальцы в карманы я терял несколько свою подвижность. И всё-таки я их спрятал в карманы и вышел на улицу. Озноб всё ещё колотил меня и я, стоя у ворот, всё никак не мог преодолеть эту дрожь. Я не знаю откуда у меня это всегдашнее желание походить по самому верху сугроба. Вот и в этот раз я полез на самый верх и вдруг провалился по пояс в сугроб. Все мои усилия выбраться оттуда не давали результата. А тут ещё эта метелица. Она всё заметала меня, заставляя, жмурясь от холода закрывать глаза. Я уже, наверное, явно замерзал, когда мимо ворот проезжали сани с сеном. Страшный с чёрной повязкой на одном глазу конюх дядька Ваня, конюшня была в соседском дворе, поэтому мы все его знали, подстёгивая лошадь, грозно щёлкал кнутом, пугая цепляющихся за сани мальчишек. Не знаю, почему он, посмотрев на меня, привстав, вдруг вылез из саней, прихрамывая подошёл ко мне и выдернул меня из сугроба, подтащил к саням. Словно какой-то мешок, он бросил меня в сани на мягкое, ароматное, податливое сено. Ну, что, Воробушек, совсем небось замёрз? – проговорил он. Ну, садись, прокачу! Распахнув свой тулуп, он, несколько прикрыв им меня, хлопнул кнутом коня. В соседний двор, где было конюшня, мы на зависть глядящих мальчишек, въехали верхом на пахучем сене. Он вёз меня, а в воздухе кружилась мелкая невесомая снежная пыль, совсем как в сказке Снежная королева, которую читала мне мама. Ну, заходи, грейся! – сказал дядька Ваня. Ты погрейся, а я лошадь распрягу!
Ах, какое благо эта горячая печка! Какой он счастливый, что может сколько угодно сидеть около огня! Ну что, согрелся немножко? - сквозь какое-то оцепенение и дрёму услышал я. Ну, сейчас попьём чайку! Он налил в кружки из чайника ещё горячей воды, достал хлеб и сахар. Какой богатый! Целая буханка хлеба! И сахар-рафинад! Ах, какой, наверное, вкусный хлеб! Какой сладкий этот чай! Но я, только смотрю, не решаясь, дотронуться до этого богатства.
Ну, что же ты, бери ешь! - говорит дядька Ваня. Или ты не хочешь есть? Краска заливает мне лицо, и я признаюсь – Хочу дядечка! Очень хочу! - Ну, так что же ты? - Я не могу, мама не велела мне брать чего-либо чужого! И вдруг, охватив его шею ручонками, наклонившись к его уху, наколовшись его бородой, очень тихонько шепчу ему на ухо – Она же за мной смотрит! - Кто? – не понимая спрашивает дядька Ваня. - Да, Боженька! Она, где-то там, в углу! Она видит все мои проступки и накажет за них! - Ладно! Я понял! – говорит он мне – Нам надо подружить, и тогда мы уже не будем чужими! Друзья же могут делиться друг с другом! Давай свою руку, будем друзьями! Он берёт мою посиневшую ладошку в свою немытую, пахнущую навозом и лошадьми ручищу, пожимает мне руку и говорит – Всё, теперь мы с тобой навсегда друзья! Теперь нам надо покушать! Ну, как живёшь - рассказывай! – спрашивает дядька Ваня. Неожиданно я разговорился, видно оттаял мой замёрзший язык. Я всё рассказал дядьке Ване, как было ночью страшно, когда плакала мама, как Люська и брат Володя голодные ушли утром учится.
Забыв, что это тайна, я даже рассказал ему про папу. Папа, он же самый добрый и честный человек на земле. Он даже победил немцев, но после войны сейчас очень далеко от дома, где-то в Бурятии. Там очень нужны Родине его сильные руки. Он пишет оттуда – Анечка! Я знаю, как вам трудно! Но если сможешь, пришли мне старых газет и махорочки!
Мама уже собирает у соседей старые газеты и, как только найдёт работу, насушит ему сухарей и купит ему махорки. Вдруг я заметил, что по щекам дяди Вани катятся слёзы. Я никогда бы не поверил, что у мужчин бывают слёзы, но я же сам видел мокрые глаза дядьки Вани. А может это были растаявшие у него на ресницах снежинки. Потому что, мужчины ведь не плачут. Боясь коснуться его чёрной повязки, я гладил его голову и шептал, что нам мужчинам совсем никогда нельзя плакать. Ну, ладно Воробышек, отогрелся, бежи! А то, мамка тебя хватится! Да, подожди, давай сена тебе в мешок натолкаем! Печку протопишь!.. Надо жить! Достав старый, слегка дырявый мешок, он натолкал туда сена, сунул мне за пазуху лежащий на столе хлеб, а в карманы несколько кусков сахара и две картофелины и, порывшись в сумке, достал пачку махорки. Это твоему отцу! - сказал он. Ну, бежи, Воробушек! Да, вот ещё что, если будет уж совсем туго, приходи, когда я дежурю, я ещё дам сена! Бежи Воробушек! Бежи! Ах, какой же тяжёлый этот мешок, как терзает мои пальчики мороз! Наконец я у двери дома. Замка нет. Дома мама. Где ты ходишь? – испугано кричит она, завидев меня. А я втаскиваю в комнату мешок с сеном. И тут, я вдруг забываю, что я мужчина. Страшная боль в замёрзших пальчиках, надломила меня. Я плачу от боли. Может мама не заметит моих слёз. Мне ведь никак нельзя плакать. Я же уже в средней группе в детском саду. Я же уже почти мужчина! Мама растирает мои ручонки, согревая их своим дыханием. Вдруг у меня из-за пазухи выпадает хлеб. Откуда это? Где ты это взял? – строго спрашивает мама. Дядя Ваня дал! - Что это за дядя Ваня? Я же тебе говорила, что чужое брать – грех! Мамочка, дядя Ваня – он конюх! Он, мне никакой не чужой! Он же, мой друг! Знаешь, как он зовёт меня – Воробушек! Он мне ещё дал сахару, картошку и махорку!
А знаешь, Боренька, мир не без добрых людей! Я наконец-то нашла работу! Твоя воспитательница, Надежда Дмитриевна переуступила свои три часа в день. Она сказала, знаешь Аня, хотя бы три часа! Будешь меня подменять! Зато ты сможешь хотя бы объедков принести за пазухой своим детям! Уже от голода не помрёте! А повариха, дала мне целую банку каши, её за завтраком недоели дети! Давай покушай! Смотри, а это передала тётя Лёля. Это мёд с их пасеки. Она сказала, пусть только Борик выздоравливает. Ангелы небесные! Они спасли нас! Мир не без добрых людей. И твой дядя Ваня тоже – Ангел! Он помог нам! Мама, ну какой же он Ангел? Я ведь сам видел, как он плакал. Ангелы никогда не плачут! Им совсем нельзя плакать! Такие Ангелы совсем не бывают! Бывают сынок! Бывает, что и Ангелы плачут! – прошептала мама. И я вдруг заметил, что у неё тоже на щеках блестят слёзы. Ну, что ж, она ж ведь женщина!
А женщинам плакать разрешается!
2017
